Я не собираюсь вычеркивать Самуэля из списка моих предпочтений, мне не удается забыть, что было между нами; меня пробирает дрожь, от копчика до кончика языка. Чего я только не делала, чтобы заглушить тембр его голоса, не слышать его успокаивающих слов, но мне не удается выкинуть его из головы, напрочь выдавить из подкорки. Хотя не стану отрицать, что его отъезд стал бальзамом, в то время как его присутствие было больше похоже по действию на обезболивающий укол, который дантист делает в нёбо, – зуд онемения. Я не хочу, чтобы меня терзали угрызения совести. Пусть будет так, даже хорошо, что он уехал в Нью-Йорк, я рада, что он нашел работу у мистера Салливана, который займется им, как если бы это была я, его ненастоящая дочь. Самуэль будет чувствовать себя свободнее, работая над тем, что его увлекает, он будет снимать то, что захочет, точнее то, чего потребует момент, но вряд ли он на этом остановится – таланта ему не занимать. Он снимет кино (возможно, и не то, которое захочет), когда наконец переберется в Лос-Анджелес, в эту киномекку. И чего это я структурирую его жизнь, мне бы привести в равновесие свою собственную вселенную. Он не виноват, а если и отомстил мне чем-то, то сделал это неосознанно. Так бывает, и он воспользовался случаем deus ex machina,[128]чтобы изменить направление судеб. Ах, Марсела, притворись, что ты можешь одним махом покончить со случившимся, плюнь на все и наслаждайся жизнью; пусть тебе одиноко, но ты броди по улицам другого города, который так далеко от города твоего детства, гляди, кругом идут люди, у них полно проблем, посмотри, как они прекрасны, несмотря на свои заботы; ты должна уметь вспоминать и не делать при этом себе больно. Вечеринки, ах, эти юношеские встречи! Но всякое воспоминание, всякое напряжение памяти связано с Самуэлем. Ах, Самуэль, мой последний выстрел! Во всяком случае, кровь не полилась потоком, лишь капля красного вина упала в канализацию.

Глядя в сторону улицы Сен-Поль, я, словно театральный режиссер, созерцаю мизансцены: парижане, туристы и поселившиеся здесь иностранцы в первый день весны наслаждаются своей nonchalance (своей леностью – слово, которое я обожаю во французском) в кафе на свежем воздухе. Я знаю, что дышу так же, как и они, я еще одна, кто смакует этот воздух и вслушивается в гудение и шум улицы. Большинство из них сменили кир[129]на пиво, женщины выставили обнаженные ноги, слишком бледные, но что поделать. Я замедляю шаг возле обувного магазина «Жиро», в котором продается поношенная или вышедшая из моды, но еще в отличном состоянии обувь; мне хочется взглянуть, что там продается по дешевке, и тут я слышу родной грубый акцент:

– Ты только погляди на эти туфли, это как раз то, что можно послать моей маме, – девушка вертит в руках пару итальянских туфель с каблуками-шпильками, ища, к чему бы придраться, спрашивает цену, а продавщица ограничивается лишь поворотом ценника. – Пятьдесят франков? Ого, нет, мать моя женщина, это перебор, возьму за тридцать, да их не купит даже твоя прапрабабушка, если воскреснет и припрется сюда босиком с кладбища «Пер-Лашез».

Это Анисия, кузина Веры, подруги первых месяцев моего пребывания в Париже. Она журналистка и приверженец буддизма. Анисия живет в Париже всего пять лет, а ведет себя так, как будто родилась здесь, вернее, как будто никуда не уезжала из Сите, с такой же развязностью, граничащей с издевкой. Она белая с черными волосами, правда, обесцвеченными сейчас «Л'Ореалем», а раньше она это делала перекисью. У нее изогнутые дугой, как у Марлен Дитрих, брови, полные шелушащиеся губы, это оттого, что она пользуется стойкой губной помадой, которая не очень-то полезна для кожи. На шее кокетливо сверкает родинка, и тело у нее ничего, ведь она грудастенькая, но, правда, коротконогая. Продавщица-француженка с явной неохотой обслуживает ее, не понимая ни слова из ее болтовни, хоть та и размахивает руками, тряся перед носом парой туфель из крокодиловой кожи. Едва Анисия расплачивается за покупку, как замечает, что я наблюдаю за ней, такой суматошной, крикливой и скуповатой.

– О, ты здесь? Ну конечно, вспоминаю, ты живешь где-то рядом. Тебя совсем не видно. Как ты? Почему-то больше к нам ни ногой. Мы чем-то тебя обидели?

– Мне надоели вечеринки, вы тут ни при чем, я сама виновата: тяжела на подъем. Кроме того, я чертовски занята работой, – вру я, чтобы как-то выкрутиться.

– Снова фотографируешь? – допытывается она, сгибая палец, словно нажимая кнопку фотоаппарата, а потом кивает на футляр «кэнона», что висит у меня на шее.

– Нет, теперь я визажистка на телевидении, – говорю я, думая, что это ее впечатлит.

– Черт побери! Это ж с ума сойти, ты там, наверное, видишься с известными артистами: Аленом Делоном, Денёв, Депардье – со всей это знаменитой братией. Так ведь?

– Не обязательно.

Я вижу, что ее ждет неподалеку высокий, сутулый, начинающий лысеть мужчина, он приближается к нам, я замечаю, что он простужен – «en avril ne te découvre pas d'un fil»;[130]пожав чрезвычайно любезно мне руку, он здоровается со мной на корявом испанском. Тут же нежно тянет Анисию за рукав голубой блузки, та отталкивает его руку, он снова проявляет свою воспитанность, изображая любовь, извиняется за свою спутницу, у которой вид коренной француженки, разве что припудренного парика не хватает.

– Ну, подожди несколько минуточек, совсем немножечко, мое солнышко, – говорит ему Анисия, а потом, обращаясь ко мне: – Я должна идти, пойдем с нами, мы все там же развлекаемся; знаешь, эти французишки всегда на грани того, чтоб перерезать себе вены, а танцы их оживляют. Непременно приходи. А твой Друг, странноватый такой кубинец, апатичный, где он? Кажется, он был умным, так? – спрашивает она про Самуэля, но тут же как от зубов у нее отскакивает: – Но разве по одежде судят, насколько много в голове ума?

– Он уехал в Нью-Йорк, – пожала я плечами.

– Ай-яй-яй, и ты осталась одна? Ладно, уверена, что вы переписываетесь и изредка ты к нему летаешь или он к тебе. Повезло же ему, нечего сказать, поселиться в Манхэттене – это ж здорово. Правильно сделал, здесь с этим пенисом Ле Пеном[131]все становится наипресквернейшим. Кроме того, со здешними порядками не разбогатеешь, старушка. Они такие скряги, такие жмотяры. Ладно, объявляйся, приходи к нам. Ты же сама понимаешь, что тебе этого хочется.

Вдруг она хватает руку своего спутника и кладет ее себе на плечи, заставляя обнять ее, посылает в мою сторону воздушный поцелуй; они разворачиваются и исчезают в направлении площади Бастилии, Я вхожу в ресторанчик «Ла-Фонтен Салли» и занимаю столик у окна, чтобы наслаждаться видом улицы: прохожие, одетые в намозолившие глаз цвета – зеленый, желтый цыплячий, охра, розовый электрик, кирпично-красный, небесно-голубой, бирюзовый. Я заказываю две сосиски по-франкфуртски с жареным картофелем, мне немного не по себе, я чувствую легкое головокружение, ощущаю покалывание в затылке. За соседним столиком перелистывает «Le Canard Enchaîné»[132]женоподобный мужчина лет пятидесяти, с бешеным взглядом; похоже, что роста он небольшого, на нем кожаные брюки, рубашка цвета бычьей крови и бабочка на шее, тоже кожаная; спереди волосы у него собраны в маленький хвостик, который представляет собой своеобразную косичку; а все остальное, кроме этой косички на лбу и падающих на плечи косм, приглажено и смазано гелем. Он бросает вилку, звякает ножом о чашку. Отодвигает стол и встает – да, в нем будет метра полтора, а может, и меньше. Выходит на улицу и вновь заходит в ресторан, принесенное официантом блюдо – кусок мяса в перечной приправе и паста – так и остается нетронутым; потом снова открывает дверь и смотрит по сторонам, возможно, он ждет свою пассию.